Книга «Лонгхольмский сиделец» и другие… - Виктор Иванович Носатов

началом войны он во всеобщем патриотическом угаре ушел добровольцем на фронт. В команде охотников со временем он стал не только лихим рубакой, но и незаменимым летописцем, фиксируя в своей записной книжке все самые значимые события и рейды, участником которых был. На отдыхе Абрамов вытаскивал из нагрудного кармана свою записную книжку, огрызок карандаша и делал свои записи, а потом с чувством читал о героических действиях охотников и их командира. Его захватывающие рассказы приходили послушать и офицеры из других эскадронов. И вот сейчас общий любимец, порывисто дыша, лежал с закрытыми глазами, терпеливо перенося все манипуляции, которые производил с ним фельдшер. На обнаженной груди гусара зияла глубокая рваная рана от разрывной пули.

– Без операции здесь не обойтись, – беспомощно развел руками Сметанин и, осторожно вытащив пинцетом из раны кусочки материи, обработав ее края йодом, туго перебинтовал раненому грудь.

– Скоро наши должны подойти, – пообещал я, стараясь успокоить терпеливого гусара, – а там в лазарете – лучший хирург армии профессор Вострецов. Он вас, господин вольноопределяющийся, быстро на ноги поставит! А за проявленное вами геройство я буду ходатайствовать перед командиром полка о внеочередном производстве вас в прапорщики.

Распорядившись перенести раненых в село, я перед тем, как отправить Кузьмина, расспросил его о противнике.

– Мы хотели подойди к австрийцам как можно поближе, чтобы точнее определить их количество и состав, – сдерживая стоны, ответил ефрейтор, – да в лесу напоролись на колючую проволоку, увешанную банками. А дальше случилось то, что случилось. Но я успел заметить, что за лесом разворачивались две артиллерийские батареи. Людей было немного, батальон или два. Но со стороны Турку слышно было, как подходила пехота. Нам крупно повезло, что там не было кавалерии, – возбужденно закончил свой рассказ Кузьмин и устало закрыл глаза.

Пока я разбирался с ранеными, из леса выступила колонна австрийцев и, заполнив всю ширину большака, неотвратимо двинулась в сторону села.

– К бою! – подал команду я и, схватив карабин, оставленный за ненадобностью Кузьминым, и подсумки с патронами бегом припустил на обрыв. С возвышенности в бинокль четко просматривался противник, стройными, словно на параде, рядами приближающийся к нашим позициям.

«Сейчас бы сюда два пулемета, и можно держаться хоть до вечера, – подумал я, разглядывая сосредоточенные лица вражеских солдат и офицеров, марширующих по дороге. – А так придется отбиваться тем, что имеем. Дай бог, чтобы наши поскорее подошли».

Глядя на стройные ряды беспрепятственно шествующих австрийцев, я впервые пожалел о том, что вооружил свою команду укороченными и облегченными карабинами, у которых в отличие от винтовок Мосина прицельная дальность была в два раза меньше. Видя, что в ожидании боя солдаты, с трудом сдерживая волнение, напряженно всматриваются через прицелы карабинов на довольно многочисленного врага, что многие из них уже приникли к ложам прикладов, чтобы дать первый залп, я громко, чтобы услышали все, скомандовал:

– Гусары, без моей команды огня не открывать!

Я приметил для себя изгиб дороги, до которого было около полуверсты, где огонь карабинов мог быть наиболее эффективным, и теперь с нетерпением и охотничьим азартом ждал, когда же первые шеренги австрийской пехоты его пройдут.

Напряжение чувствовалось и во вражеских рядах. В цейсовский бинокль были хорошо видны офицер и солдаты первой шеренги. Чем ближе подходил австрийцы к селу, тем короче становились их шаги, тем сосредоточенней и оскалистей становились их лица.

«А-а, боитесь, голубчики, – злорадно подумал я. – Сейчас мы устроим вам вторую Галицийскую битву!»

Охотники, занимавшие позиции справа и слева от меня, то и дело с нетерпением посматривали в мою сторону в ожидании долгожданной команды.

Вот до изгиба дороги осталось сто метров, пятьдесят, двадцать пять…

– Цель ростовая, прицел пять, целься в пояс, огонь! – спокойно, словно на учениях, скомандовал я и, наведя свой карабин на офицера, плавно нажал на спусковой крючок. Дружно грохнул залп, и первая шеренга мгновенно остановилась. Вправо, влево, вперед и назад падали австрийцы, и второй шеренге пришлось идти по трупам и раненым, чтобы дать свой первый залп.

– Ой-ой-ой! – заполошно прокричал гусар Киреенков и осел на землю. Кинувшийся было к нему фельдшер развел руками.

– Никому лишний раз из-за бруствера не высовываться! – приказал я, и сам, высунувшись чуть ли не наполовину, чтобы получше прицелиться, высадил в австрийцев весь магазин. Увидев, что после четырех выстрелов два австрияка грохнулись в пыль, удовлетворенно подумал: «Если каждый из нас подстрелит хоть с десяток врагов, то передовой батальон мы здесь точно положим».

Пехота, явно не ждавшая дружных и точных залпов русских, потеряв офицеров, топталась на месте. Недружные ее залпы вреда гусарам почти не причиняли. Но вскоре в бой вступила свежая рота, ведомая тремя офицерами, и вражеские пули завизжали, засвистели чаще и плотнее. Вслед за этим послышался знакомый уже гнетущий свист, и над охотниками, засевшими на обрыве, грязно-серой гвоздикой расцвел первый разрыв шрапнели. На дороге, где оборонялись остальные гусары, глухо прогрохотали первые разрывы осколочных снарядов.

В отличие от довольно слабых пулевых снарядов, которые австрийцы использовали в начале войны, крупповские шрапнельные гранаты, которые со страшным визгом лопались сейчас над головой и ложились около позиций охотников, были намного опаснее.

– Ваше… Скабеева… чижало… ранило в живот… прикажите… вынести… – прокричал над ухом Сметанин.

– Неси в село и поскорее возвращайся. Ты нам еще понадобишься, – разрешил я и, перезарядив карабин, продолжал вести огонь, выбирая для своих целей офицеров и фельдфебелей, которые больше всего суетились перед своими явно деморализованными солдатами. На моем счету было уже не менее трех офицеров и двух фельдфебелей, когда шрапнельный осколок, черканувший мне по спине, на несколько минут вывел меня из строя.

– Что с вами, ваше благородие? – озабоченно воскликнул стреляющий по соседству ефрейтор Жданов.

– Все нормально, – превозмогая боль, спокойно ответил я, чувствуя, как пропитывается горячей кровью исподнее.

Видя, что гусары, вместо того чтобы вести бой, испуганно смотрят на меня, я на несколько мгновений встал во весь рост и тщательно прицелившись, выстрелил. Видя, что с офицером все в порядке, охотники занялись своей, уже ставшей привычной ратной работой и дружными залпами вновь вызвали в рядах врага замешательство.

Каждый выстрел отдавался острой, ноющей болью.

«Только бы продержаться, только бы продержаться», – внушал я себе, в кровь кусая губы.

Ведя одновременно бой и наблюдая за людьми, я боковым зрением видел действия каждого бойца. Вот стоящий рядом ефрейтор Турчак, дрожащими руками попытался свернуть цигарку. В это время над головой с шуршанием пронесся снаряд. Ефрейтор запоздало плюхнулся на дно окопа, рассыпав всю махорку, и громко зашептал:

– Господи, спаси, помилуй, сохрани и защити!

Снаряд разорвался